Читателям Лики истории и культуры Сталин как читатель

СТАЛИН КАК ЧИТАТЕЛЬ

«У него мужественное лицо, он правильно делает свое дело, и вообще все кончено здесь. Нам пора!»
(М. Булгаков, «Мастер и Маргарита». Цит. по: Б. Соколов, с. 236)

Кто вы, товарищ Сталин?

Репутация И.В. Сталина как политика и как персонажа отечественной истории подвергается пересмотру чуть ли не каждые десять лет. И даже «По последним сведениям, музей-дача Сталина в законсервированном виде все еще ждет своего часа» (Б. Илизаров, с. 162).

Ждет своего часа не только окончательный вердикт истории в отношении этого человека, но и в отношении его репутации как читателя, единственного в 3040-е гг. XX века свободного читателя в СССР!

С легкой руки Троцкого (прежде всего), распространилось мнение, будто Сталин был человеком серым и малокультурным. Другие мемуаристы (флотоводец Н.Г. Кузнецов, писатель К. Симонов), напротив, называют его высокообразованным человеком с творческой жилкой, имея в виду литературный дар, проявленный в юности.

Конечно, И.В. не получил систематического образования. До конца дней он имел привычку не уверенного в себе самоучки выделять незнакомые слова. Десятки толковых словарей в его личной библиотеке, как будто, доказательство «из той же оперы».

Но его личная библиотека насчитывает около 20 тыс. томов, причем большей частью исчерканных пометками! 20 тысяч томов по разным отраслям знания и художественной беллетристики, к которой он относился весьма серьезно.

Сталин учился всю жизнь. Своих дипломированных оппонентов он побивал массой цитат из Маркса и особенно Ленина, собрание сочинений которого перечел неоднократно. Да и серьезных ученых, специалистов вождь порой поражал глубиной своих суждений в их областях, потому что перед встречами с ними обычно штудировал основную литературу по данному вопросу.

Однако поверхностным всезнайкой Иосиф Виссарионович не был. Важнейшие для себя книги он перечитывал и при каждом новом прочтении оставлял массу заметок.

Усердный, пытливый читатель, Сталин был, безусловно, и читателем гениальным. Как и Ленин, он имел редкую природную (или развитую) особенность: схватывал всю страницу разом. 300600 страниц такова дневная норма Сталина-читателя!

Сын сапожника из Гори, кроме прочих своих свойств и качеств, порой взаимоисключающих, был прирожденным книжным червем и бюрократом. Он обожал книги, схемы и карты, которыми увесил стены своего жилища вместо картин. Кажется, у него был просто зуд перегонять сложность жизни в форму наглядной картинки, на лист бумаги. Современный исследователь отмечает: «Сталин как политик был прежде всего редактором подготовленного для утверждения текста Он воспринимал российскую политическую культуру через письменный текст» (цит. по: Р. Медведев, с. 54).

Рискну предположить: для невротика с очевидной параноидальной составляющей насущно необходимо было увидеть объект его действий, так сказать, на ладони, ощутить свою полную власть над ним, а себя при этом в полной от него безопасности.

Примерно это же имеет в виду и Б. Илизаров, когда пишет о картинках из «Огонька», которыми вождь и учитель всего прогрессивного человечества увесил стены Кунцевской дачи: они «не столько говорят о безвкусных художественных пристрастиях, сколько о том, что он получал положительные эмоции не от живого искусства, а от копии в квадрате» (с. 182).

Правда, Илизаров делает отсюда вывод о формализме как о ведущей черте И.В. Но тот же автор упоминает, что Сталину было весьма свойственно в быту отступать от «правил». В часы застолий Сталин, Молотов и прочие наши бонзы обожали распевать церковные гимны и белогвардейские песни! Поэтому точнее было бы говорить о чрезмерной засистематизированности мышления вождя.

Зато другой вывод Илизарова оспорить, кажется, невозможно: «Если бы Сталин добился мирового господства, то история человечества впервые стала бы при нем управляема. Сталин доказал на практике, в рамках одной страны, возможность управляемой, т.е. планово предсказуемой и инженерно сконструированной жизни человечества. Сталин показал на практике возможность конца истории как непредсказуемого спонтанного процесса. Он же доказал, что никаких моральных и этических запретов в социальной инженерии нет. Все эти вместе взятые доказательства и есть «сталинизм» (с. 186187).

Сталин и партийная « талмудистика»

Как человек, приверженный строгой системе Сталин начал формироваться, очевидно, еще в семинарии. Наклонность к буквоедству, начетничество и слепое преклонение перед раз навсегда признанными авторитетами, все то, что так быстро стало основными чертами партийных дискуссий у победивших большевиков, это ведь черты совершенно церковного «стиля мышления», которыми из века в век отмечены и богословские споры.

Увы, дух свободного философствования оказался Сталину и чужд, и попросту недоступен. Канта, Фихте и Гегеля он, похоже, так и не «превозмог» и всю жизнь относился к их философии ревниво скептически. Перед войной он жестко раскритиковал авторов III тома советской «Истории философии» за преувеличение роли немецких философов-идеалистов в качестве интеллектуальных источников марксистской теории. С легкой руки товарища Сталина, тогда же (и на весь период советской истории) в нашей философии возобладала упрощающая концепция борьбы «прогрессивного» (всегда!) материализма и реакционного (как минимум!) идеализма.

Склонность упрощать до схемы (до понятной и приятной ему, а заодно и очень удобной, как лозунг, в борьбе схемы), эта особенность сталинского мышления камнем повисла на шее всей советской гуманитарной науки. Впрочем, от этого «стиля мышления» страдали не только гуманитарии

Похоже, не без труда давался Сталину и «Капитал» Маркса. Библию марксизма он предпочитал осваивать по брошюрам популяризаторов (предположение Б. Илизарова, с. 147).

Тем не менее, к Марксу вождь относился с большим пиететом и не позволял себе оставлять на полях его трудов критических замечаний. А вот более гуманитарно (и гуманистически!) ориентированному и понятному Энгельсу от И.В. порой доставалось!

Но главным интеллектуальным источником для Сталина навсегда остались произведения В. Ленина. Его труды вождь всех-всех-всех неоднократно перечитывал с цветными карандашами в руках.

Впрочем, раскрасками Сталину служили и произведения его оппонентов. Труды Троцкого, Каменева, Зиновьева, Бухарина и др., изгнанные из советских библиотек, преспокойно украшали полки личной сталинской библиотеки

Как известно, Сталин не гнушался идейного плагиата, черпая у своих врагов без ссылки на первоисточник. Так, некоторые идеи Троцкого о «трудармии» прекрасно воплотились в практике сталинских лагерей, хотя даже фамилия Троцкого была убрана из всех советских энциклопедий. Причем это последнее было сделано по прямому и настойчивому указанию И.В.!

Сталинская партийная цензура действовала порой довольно изощренно. В начале 30-х гг. Н.К. Крупская разразилась книгой воспоминаний о В.И. Ленине. Книжка ее была роскошно издана и встречена со всем полагающимся случаю энтузиазмом читателей. Но через год ее просто изъяли из всех советских библиотек, негласно, без объяснения причин.

«Сталин сумел добиться того, что в середине 30-х годов единственным свободным читателем в стране стал он сам» (Р. Медведев, с. 57).

Уроки классиков

Спорным остается и вопрос о литературном вкусе вождя. «В искусстве отца больше всего привлекали как жанр сатира, юмор» свидетельствует С. Аллилуева. «Отец не любил поэтического и глубоко-психологического искусства. Я никогда не видела, чтобы он читал стихи Не видела на его столе Толстого или Тургенева» (цит. по: Б. Илизаров, с. 383).

Но ведь Сталин и сам в юности писал неплохие лирические стихи! А к вопросу о Толстом мы еще вернемся

Совершенно иначе оценивает литературный вкус Сталина профессионал, К. Симонов:

«Прежде всего, он действительно любил литературу, считал ее самым важным среди других искусств, самым решающим и в конечном тоге определяющим все или почти все остальное. Он любил читать и любил говорить о прочитанном с полным знанием предмета. Он помнил книги в подробностях. Где-то у него была для меня это несомненно некая собственная художественная жилка, может быть, шедшая от юношеского занятия поэзией, от пристрастия к ней, хотя в общем-то он рассматривал присуждение премий (Сталинских, В.Б.) как политик Вкус его отнюдь не был безошибочен. Но у него был свой вкус».

И добавляет: «Не буду строить домыслов насчет того, насколько он любил Маяковского или Пастернака, или насколько серьезным художником считал Булгакова. Есть известные основания считать: и в том и в другом, и в третьем случае вкус не изменял ему» (цит. по: Б. Соколов, с. 232233).

Думается, Симонов ближе к истине. Во-первых, произведения классики Сталин успел освоить еще до рождения Светланы. Во-вторых, «Воскресение» Л. Толстого он перечитывал в 30-е гг., оставляя на полях романа многочисленные пометы, возможно, предназначенные как раз для взрослеющей дочери (см. Б. Илизаров, с. 383 и дальше).

В-третьих, Сталин, безусловно, относился к литературе и как прагматик, и как ее поклонник. Наконец, в-четвертых (и здесь Светлана права), в душе Сталина имелись и ирония, и сарказм, и ерничество, а дух романтизма ему, практику до мозга костей, в зрелые годы был очевидно чужд.

Впрочем, порой вождю удавалось удачно сочетать прагматизм политика и искреннюю любовь читателя. С легкой руки Сталина страну в середине 30-х буквально захлестывает культ Пушкина. Бурно отмеченное 100-летие со дня смерти «нашего всего» вошло в русский язык присловьем: «За тебя это Пушкин сделает?» Так народ ответил на засилье пушкинского имени, которое стали насаждать, как картошку.

Между тем, Сталин искренне преклонялся перед главным гением русской литературы, собирал издания его произведений и литературу о нем.

Хотя, думается, Сталин сделал Пушкина официальным кумиром совершенно сознательно. «В случае с Пушкиным кремлевский правитель проявил незаурядное политическое и идеологическое чутье. Для русского народа Пушкин не просто гениальный писатель, он можно сказать, символ нации. Славя его, Сталин идеологически укреплял режим, завоевывая симпатии русского народа и его интеллигенции» (Р. Медведев, с. 60).

К тому же Пушкин с его юношеским свободомыслием (шиш проклятому царизму) и поздним «государственничеством» (см. письмо Чаадаеву) удивительно точно соответствовал идеологической кальке советской империи, которая отрицала империю царскую, но все больше перенимала идеологию и пышные причиндалы своей предшественницы.

Со Львом Толстым Сталину сладить было идеологически сложней. Дошедшие до нас сталинские маргиналии на полях «Воскресения» свидетельствуют: вождь выделял в романе социальную критику (в помощь Светлане для написания сочинения?..) и насмешничал над наивными взглядами матерого человечища на природу людей и устройство общества.

К примеру, напротив слов Толстого о высоком значении Нагорной проповеди, благодаря которой «само собой» уничтожатся насилие и устанавливается «высшее доступное человечеству благо царство божие на земле», Сталин начертал простенькое, но до чрезвычайности характерное: «ха-ха» (Б. Илизаров, с. 386).

Впрочем, все величие и все заблуждения Льва Толстого были «навсегда» определены для советского народа еще ленинскими статьями о нем как о зеркале и т.п.

Еще сложнее было справиться с Достоевским. Известно, что Ильич Достоевского не любил и называл «вредным» («архивредным»?..) писателем.

Как ярый противник революционного движения Достоевский оказался крайне неудобен для «красной» власти. Вот почему его хотя и признавали бесспорным классиком, но всячески ограничивали доступ к нему широкого читателя, а после войны практически перестали переиздавать.

И все-таки парадокс: именно Достоевского вождь всех времен и племен привел своей дочери как пример глубокого психолога. Известно, что смолоду Сталин читал Достоевского с большим интересом.

В 1923 году, в тогда еще живой партийной полемике, Сталин небесталанно использовал «достоевскую» интонацию подпольного человека. Оцените: «Вы слушали здесь, как старательно ругают оппозиционеры Сталина, не жалеют сил Что ж, пусть ругаются на здоровье. Да что Сталин, Сталин человек маленький. Возьмите Ленина Язычок-то, язычок какой, обратите внимание, товарищи. Это пишет Троцкий. И пишет он о Ленине» (цит. по: Б. Илизаров, с. 414).

Но кроме ерничества Сталину оказалась близкой и учительская интонация Достоевского! Читая «Братьев Карамазовых», он выделяет эти места. Например, в поучениях старца Зосимы: «Убегайте лжи, брезгливости убегайте» (там же, с. 415).

Надо полагать, очень «по-сталински» были переосмыслены и другие выделенные вождем слова старца: «любовь деятельная сравнительно с мечтательною есть дело жестокое и устрашающее. Любовь же деятельная это работа и выдержка» (там же, с. 417).

Переосмыслена вождем (и им же преобразована в жизнь) и идея нового государства, сочетающего в себе светские институты воздействия на тело подданного и духовный авторитет. Сталин выделяет слова Паисия: «Государство обращается в церковь От Востока звезда сия воссияет» (там же, с. 424).

«Так мессианская идея русского православия в трактовке Достоевского сошлась под карандашом вождя с мессианской идеей советского социализма» (Б. Илизаров, с. 425).

И на основе анализа сталинских маргиналий на полях «Карамазовых» исследователь делает парадоксальный, но бесспорный и с большими последствиями вывод:

«Авторитет гениального писателя таинственным образом начинал работать в пользу советского социализма, идеологии коллективизма и даже сталинской коллективизации сельского хозяйства» (там же, с. 442).

Таким образом, Достоевской в известной мере разделил судьбу Троцкого: Сталин вовсю черпал у них вдохновение и идеи, но на первоисточники не ссылался, предпочитая один нести тяжелое бремя славы

Сталин и М. Горький

Старшим по рангу и возрасту советским классиком стал Максим Горький.

Отношение вождя к «Буревестнику революции» было неоднозначным. С. Аллилуева свидетельствует: «В последние годы отец перечитывал Горького, но говорил о нем с раздражением. А давно, когда хотел польстить Горькому, собственноручно написал на его сказке «Девушка и смерть": «Эта штука сильнее, чем «Фауст» Гете. И Сталин» (цит. по: Б. Илизаров, с. 361).

Правда, в этой фразе лесть, доведенная почти до ерничесой грубости, могла в тот миг быть и искренней. Сталину как человеку гораздо ближе был исторический и житейский оптимизм молодого Горького («любовь побеждает смерть»), чем трезвый скепсис и мудрость Гете. Лубочное, «пырьевское» жизнелюбие не только социальный заказ Сталина, но и отражение его реального вкуса (вспомним картинки из «Огонька» на стенах Кунцевской дачи).

К слову, в начале 50-х Сталин фактически дезавуировал свой опрометчиво пылкий, нескромный восторг горьковской сказкой.

Но в конце 20-х Горький для Сталина, прежде всего, важная политическая фигура. Мировой авторитет писателя был бы ценным приобретением для режима как раз в момент начала новых и крайне рискованных для международного имиджа СССР начинаний нашего руководства. Возможно, Сталин мыслил уже тогда и более стратегически: Горький живая связь между русской классикой и советской литературой, между культурами рухнувшей и созидавшейся империй.

В то же время и Горький испытывал как материальные затруднения (падают тиражи его изданий заграницей), так и давление домашних, которые видели в переезде в СССР надежную гарантию своего процветания.

Между А.М. и И.В. разражается целый роман в письмах. Сталин заманивает писателя перспективами развития отечества: «СССР будет первоклассной страной самого крупного, технически оборудованного промышленного и сельскохозяйственного производства. Социализм непобедим», заклинает Сталин. «Это переворот почти геологический, и это больше, неизмеримо больше и глубже всего, что было сделано партией», вторит вождю А.М. (речь идет о коллективизации). «Уничтожается строй жизни, существовавший тысячелетия, строй, который создал человека крайне уродливо своеобразного и способного ужаснуть своим животным консерватизмом, своим инстинктом собственника» (цит. по: Б. Соколов, с. 37, 39).

Но если Сталин в данном случае не лукавил, ибо просто формулировал задачу, то Горький С одной стороны, он хотел верить в свои слова, в крах ненавистного ему с детства «темного царства» собственников. Но и о «перегибах» он не мог не знать из иностранной прессы. Ситуация сложилась для него так, что он уже «и сам обманываться» был рад. Однако всей меры грозившей ему и близким опасности А.М., наверно, не представлял.

Его встретили по-королевски, устроили исключительно хорошо. Однако Горький сразу понял, что оказался в золотой клетке и играть теперь должен по навязанным ему правилам.

Ломка далась ему нелегко. А главное, после организации Союза писателей живой Горький был Сталину уже не нужен. И его, вероятно, поторопили уйти на тот свет, организовав убийство сына. После смерти из писателя сделали икону, должен же быть у советской литературы свой вождь и бесспорный классик!

И все же ЧТО так раздражало Сталина в произведениях Горького уже пост фактум и пост скриптум, в 50-е годы? Думается, неистребимый гуманистический пафос и романтизм, ибо для укрепления сталинского ампира и подготовки к третьей мировой войне этот пафос ну никак не годился

Не только Буревестник революции, но и его произведения безнадежно (в глазах Сталина) морально «устаревали»

Сталин и А. Платонов

Вероятно, самой острой реакцией вождя мог бы «похвастаться» Андрей Платонов. В начале 30-х, в самый разгар коллективизации, журнал «Красная новь» опубликовал его повесть «Впрок», аккурат на злободневную тему!

Сам Платонов выпускать в свет такой текст не особо стремился, на это его «уболтал» А. Фадеев, так как главный редактор журнала был заинтересован в хороших произведениях.

И очень скоро из Кремля раздались буквально громовые раскаты:

«К сведению редакции Красной нови. Рассказ агента наших врагов, написанный с целью развенчания колхозного движения, и опубликованный головотяпами-коммунистами с целью продемонстрировать свою непревзойденную слепоту. И. Сталин.

P.S. Надо бы наказать и автора и головотяпов так, чтобы наказание пошло им впрок» (цит. по: Б. Соколов, с. 41).

На полях повести Сталин высказался еще определенней: «подлец», «дурак», «болван», «беззубый остряк», «это не русский, а какой-то тарабарский язык», вот лишь некоторые маргиналии вождя на страницах злосчастного текста.

Конечно, Сталину было от чего взвиться. Энтузиаст новой, колхозной жизни Упоев (хороша и фамилия!) в повести «даже нарочно садился обедать среди отсталых девок и показывал им, как надо медленно и продуктивно жевать пищу, дабы от нее получалась польза и не было бы желудочного завала Упоев приучил всех колхозников хорошо умываться по утрам, для чего вначале ему пришлось мыться на трибуне посреди деревни, а колхозники стояли кругом и изучали его правильные приемы» (цит. по: Б. Соколов, с. 49).

Казалось, сам Салтыков-Щедрин (к арсеналу образов которого Сталин охотно прибегал) восстал из гроба, чтобы заклеймить колхозную «красную новь». Да и приговор Платонова был по-щедрински беспощадно остер и точен: «Дальше жизнь пойдет еще хуже людей придется административно кормить из ложек, будить по утрам и уговаривать прожить очередную обыденку» (там же, с. 47).

Да, острота реакции Сталина объяснима тем, что он почувствовал огромный талант, с которым приговор его начинаниям оказался произнесен.

Почему же Платонов не пал жертвой «кремлевского горца»?

Ну, во-первых, все-таки пал: изгнанный из литературы, он прозябал всю жизнь и дошел до жесточайшего невроза, депрессии и туберкулеза. От туберкулеза, подхваченного в тюрьме, погиб и его сын.

Во-вторых, Платонову сохранило жизнь и свободу его бесспорно пролетарское происхождение (талантливых писателей из рабочих было ох немного!), а также малая известность в широких читательских массах и, возможно, просто случайность: в разгар репрессий был арестован другой писатель и его однофамилец Алексей Платонов.

В конце жизни Андрей Платонов в придачу к житейским невзгодам испытал творческий кризис: идеалы социализма, которые он искренно разделял в молодости, разрушились для него, а какой-либо новый позитив писатель найти не смог.

Уже вскоре после войны и незадолго до смерти он предрек, что «красный жандарм Европы» сталинская империя рассыплется в прах.

Но «нет пророка в отечестве своем»

Сталин и М. Шолохов

Известно: Сталин чрезвычайно ценил талант Шолохова. И хотя сам писатель наотрез отказался сделать своего Григория Мелехова большевиком, это (и кое-что еще) сошло ему с рук.

Справедливости ради заметим: Шолохов тоже проявлял гибкость и даже некоторые качества царедворца. Так, в нужный для себя момент он разразился чувствительным письмом Сталину, в котором известил вождя, что в ознаменование окончания «Тихого Дона» наконец-то раскупорил бутылку коньяку, этот сталинский давний подарок. Не раз искушался, да все же исполнил зарок: отметил мысленно с т. Сталиным завершение своего шедевра.

Сталин знал: роман закончен намного раньше, но тонкую лесть оценил, и очередная просьба писателя была уважена.

Каким было подлинное отношение Михаила Александровича к вождю? В 30-е гг., нужно полагать, уже достаточно сложным.

Как известно, почти все друзья Шолохова пострадали в годы Великой Чистки 37 года. Это повергло писателя в депрессию. «Мне приходят в голову такие мысли, что потом самому страшно от них становится», признавался он (Б. Соколов, с. 190).

Ростовское отделение НКВД подбиралось и к самому Шолохову, даже инспирировало с целью его дискредитации дело некоего Еланкина, у которого, якобы, Шолохов украл «Тихий Дон».

И тогда Шолохов обратился к Сталину, живописуя художества местного НКВД, в том числе, и пытки, которым доблестные чекисты подвергли его друзей. В письме содержался трогательный призыв передать т. Ежову поручение угомонить своих хлопцев в Ростовской области.

Кровно заинтересованный в сохранении для режима знаменитого писателя Сталин дал Шолохову аудиенцию и успокоил его (как мог). Справедливость (на уровне вешенских друзей М.А.) восторжествовала. Его недруга, главу ростовского НКВД, перевели в Москву, а затем при очередной чистке и расстреляли.

Так что в день 60-летия вождя (23 декабря 1939 года) Шолохов не кривил душой, славя Сталина: «Хороший он человек. Дай бог ему побольше здоровья и еще прожить на белом свете столько, сколько прожил!» (Б. Соколов, с. 197).

Увы, Шолохов не оправдал надежд Иосифа Великого. Так и не смог он найти в советской действительности источник для вдохновения, каким наградила его гражданская война. Финал самого «советского» произведения Шолохова романа «Поднятая целина» звучит трагически, вовсе не в духе «соцреализма»

Уже в 60-е гг. на вопрос об этом методе Шолохов ернически ответил: «Был у меня друг, Сашка Фадеев. Я его часто спрашивал: Сашк, а что такое соцреализм? И знаете, что он отвечал? А черт его знает, Миша!» (цит. по: Б. Соколов, с. 199).

Неизбежный контрапункт

В текучке дел Сталина не особенно настораживал тот факт, что крупнейшие художники слова как-то вяловато проявляют себя на ниве этого самого «соцреализма». Кто-то вообще замолчал, кто-то уходил в безопасные дали истории. Наиболее успешный и вроде бы беспечальный придворный автор Сталина Алексей Толстой «терпеть ненавидел» все советское и признавался своему американскому другу: «На то малое время, пока я со своим Петром, я могу сказать этим мерзавцам: идите к чертям В один прекрасный день, поверьте, вся Россия пошлет их к чертям» (см.: Б. Соколов, с. 182).

Писатель ощущал то, чего не желал заметить политик: раз музы бастуют, значит и все дело более чем сомнительно

Творческая свобода художника неизбежно связывалась с темой свободы гражданской. В этом смысловом контексте и родился главный потаенный роман сталинской эпохи «Мастер и Маргарита».

Сталину не суждено было (к счастью?) прочесть его. Но отношения между его творцом и вождем превратились в один из знаковых мифов XX века

Сталин и М. Булгаков

Нет слов, Михаил Булгаков в настоящее время фигура знаковая. Время показало (и потомки признали), что смысл его романа о Мастере и его музе, возможно, гораздо масштабнее художественных достоинств произведения. Да и сам Булгаков все больше ассоциируется с его героем и становится порой чуть ли не символом свободного Творца в социальном застенке Тирана.

Между тем, отношения Булгакова с советским руководством (и лично с т. Сталиным) прошли несколько этапов и были в целом далеки от трагической для писателя конфронтации.

Хотя Булгаков никогда не примазывался к новой власти и симпатий своих не скрывал, талант его был рано и по достоинству оценен. Постановке его «Дней Турбиных» во МХАТе в 1926 г. способствовали А. Луначарский и К. Ворошилов, отметившие пьесу как «полезную» и «художественно выдержанную».

Известно, что «Турбины» стали едва ли не любимой пьесой Сталина, он посмотрел спектакль около 20 раз! Исполнителю роли Алексея Николаю Хмелеву Сталин как-то признался: «Хорошо играете Алексея. Мне даже снятся ваши черные усики (турбинские). Забыть не могу» (Б. Соколов, с. 213).

Есть предположение: интонацию и даже некоторые обороты из монолога Алексея Турбина вождь использовал в самом известном и не характерном для себя обращении к народу 3 июля 1941 года («Братья и сестры!..»)

И все же автора «Турбиных» Советская энциклопедия начала 30-х аттестовала как ярчайшего представителя «внутренней эмиграции» и очевидного врага Советской власти.

Конечно, «Роковые яйца», «Багровый остров» и «Собачье сердце» давали для этого все основания.

В начале 30-х положение (в том числе и материальное) Булгакова было критическим.

30 мая 1931 года он пишет письмо Сталину, в котором констатирует, что ему «привита психология заключенного» (Б. Соколов, с. 212) и просит отпустить за границу.

Сталин насторожился. Пополнять ряды белой эмиграции новым талантом с уже достаточно громким именем в планы вождя не входило.

И.В. лично звонит М.А.:

« Вы проситесь за границу? Что, мы Вам очень надоели?

Булгаков растерялся:

Я очень много думал в последнее время может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может.

Вы правы» (цит. по: Б. Соколов, с. 209210).

Сошлись на том, что Булгаков получит место ассистента режиссера во МХАТе.

Материальные проблемы писателя на время решились. Больше того, кажется, Булгаков планирует теперь стать первым драматургом страны. Во-первых, хороших драматургов не так уж и много. Во-вторых, их гонорары кратно превосходили заработки прозаиков, а Булгаков любил радости жизни. В-третьих, и слава драматурга порой громче и наглядней известности прозаика, а Булгаков был до чрезвычайности честолюбив.

Как видим, Мастер вовсе не «позиционирует» себя как «оппозиционера». Он еще надеется «встроиться»

Увы, дело сразу не сладилось. Поставлять театрам идейно нужную и художественно выдержанную продукцию Булгаков не смог. Его «Бег» еще в 1929 году раскритиковали за идейную незрелость. В обстановке репрессий он призывает «милость к падшим», и Сталин раздосадован. В пьесе «Кабала святош» («Мольер») писатель пытается «истину царям с улыбкой говорить». Но вождь не польстился на косвенное сравнение себя с Королем-солнце, а вот на то, что явно прослеживается аналогия между положением свободного таланта при дворе коронованного «тирана» и при диктатуре пролетариата, на это Сталин внимание обратил.

Пьесу с некоторым скандалом сняли с репертуара. Впрочем, и после этого Булгаков отнюдь не воспринимался властями как отпетый нонконформист. «Вместо линии на привлечение его и исправление практиковалась только травля, а перетянуть его на нашу сторону можно», самокритично отмечалось в одном из советских документов (Б. Соколов, с. 220).

Путь к компромиссу все еще ищет и сам писатель. Юности вождя он посвящает свою новую пьесу «Батум». Булгаков получает за нее деньги. Но ставить «Батум» вождь категорически запрещает ввиду очевидной художественной слабости этой «халтуры».

Увы, Булгакову так и не удалось «отказаться от его постоянной темы () противопоставления свободного творчества писателя и насилия со стороны власти; темы, которой он в большой мере обязан своему провинциализму и оторванности от большого русла текущей жизни» (из донесения неизвестного осведомителя НКВД, Б. Соколов, с. 227).

Сама судьба не дала Михаилу Афанасьевичу избавиться от его «провинциальных» замашек! Свободный от всяческих компромиссов роман «Мастер и Маргарита» стал его последним и главным произведением.

Отношение Сталина к Булгакову удивительный пример любви читателя и неприятия правителя. Сталин так и не встретился с писателем, хоть и обещал ему это. «Всю жизнь Михаил Афанасьевич задавал мне один и тот же вопрос: Почему Сталин раздумал (встретиться с ним)?» пишет Е.С. Булгакова. «И всегда я отвечала одно и то же: А о чем он мог бы с тобой говорить? Ведь он прекрасно понимал, () что разговор будет не о квартире, не о деньгах разговор пойдет о свободе слова, о цензуре, о возможности художнику писать о том, что его интересует. А что он будет отвечать на это?» (цит. по: Б. Соколов, с. 237).

Но, похоже, и сам Булгаков давно это понял. Вот его Воланд в последний раз смотрит на горящую Москву: «Он поднял голову, всмотрелся в разрастающуюся с волшебной быстротой точку и добавил»

а впрочем, СМОТРИ ЭПИГРАФ

Использованная литература

Илизаров Б. Тайная жизнь Сталина. По материалам его библиотеки и архива. К историофилософии Сталина. М.: «Вече», 2003. 480 с., ил. (Эпоха Сталина).

Медведев Р.А. Люди и книги. Что читал Сталин? Писатель и книга в тоталитарном обществе. М.: «Права человека», 2004. 364 с.

Соколов Б.В. Сталин, Булгаков, Мейерхольд Культура под сенью великого кормчего. М.: «Вече», 2004. 384 с., ил. (Эпоха Сталина).

Валерий Бондаренко

Please enable JavaScript to view the comments powered by Disqus.